Путь Абая. Том 1 - Страница 198

198

И она прижала платок к разгоряченному лицу, по которому медленно катились слезы. Абай тоже молчал, чувствуя на сердце тяжесть. Потом Салтанат приподняла голову, взглянула на Абая и продолжала срывающимся голосом, но по-прежнему сдержанно:

— Вы должны понимать молодое сердце. Другая на моем месте рассуждала бы так: «Что меня ждет — там видно будет, а сейчас, пока я свободна, надо пользоваться свободой, к чему сдерживать себя и неволить?» — и назло своей судьбе пошла бы на легкомысленные поступки. Вы же знаете — так у нас и бывает… А я, к несчастью, на это не способна. Отчаяние и страх перед будущим так во мне сильны, что я не могу весело и легко пользоваться своей свободой… Порой и мне померещится счастье, вспыхнет любовь, но тут же все в сердце холодеет, вянет, и я отворачиваюсь от призрака счастья… К чему?.. Ведь все равно меня поглотит какая-то глубокая пропасть… какой-то мрачный и холодный мир, как в страшной сказке… Я — как воробей, которого притягивает взглядом змея: как ни рвись, ни бей он крыльями — он неизбежно упадет в ее пасть…

Девушка снова замолчала. В комнате стало совсем тихо. Абай не раз слышал печальные признания молодости, но впервые они были высказаны с такой силой горя, с такой остротой боли. Лишь в какой-то русской книге он прочел такие же правдивые признания о самых глубоких тайнах души. Да, таков и бывает язык книги сердца: слова ее звучат только раз, как исповедь, как предсмертная правда, и, высказав их, сердце умирает…

Абай склонился к девушке и взял в ладони обе ее руки. Он долго держал эти горячие, мягкие, чуть влажные руки, потом прижал их к лицу и поцеловал кончики пальцев. Девушка тихонько высвободила руки. Душа Абая была переполнена глубоким состраданием.

— Салтанат… Дорогая моя… Первый раз в жизни я слышу, чтобы так рассказывали о своей печали. На такое искреннее признание можно отвечать лишь искренностью. Я совершил бы великий грех, если бы обманул вас хоть одним словом… Выслушайте и вы горе, разрывающее мое сердце.

Салтанат сделала легкое движение, чуть придвинувшись ближе, как бы идя навстречу его ответной откровенности. Абай заговорил:

— Вас мучает страх перед будущим, угнетает мысль о нелюбимом. А меня — тоска о любимой, печаль о далеких минутах моей жизни, которых мне не забыть до могилы… Это было утро моей души. И никакая тень не омрачит в моей памяти того рассвета… Краткие минуты счастья, душевной радости ушли безвозвратно… Счастье исчезло, как закатившийся месяц… Мою страсть, мою неумирающую любовь зовут Тогжан. Сколько времени я не видел ее — а память хранит каждую едва заметную ее улыбку. Каждый разговор — короткий, длинный, радостный, печальный — живет во мне, как заветные строчки, написанные моей кровью… Вы слышали их: Макиш говорила, что эта песня понравилась вам…

Салтанат молча кивнула и потом стала размеренно покачивать головой, как бы напевая про себя песню, и золотые подвески ее резных сережек задрожали в такт, словно повторяя: «Мы знаем, мы слышим, мы свидетели…»

Абай продолжал:

— Потом и меня судьба соединила с нелюбимым человеком. Я стал отцом детей, которые меня радуют. Но тоска не покидала моей души. Однажды я увидел Тогжан во сне. И как раз тогда, когда я был между явью и сном, я слышал пение, напоминающее Тогжан, и увидел девушку, похожую на Тогжан. Она разбудила меня и утолила мою душу, она стала моей песней, моей радостью, опорой моей жизни… У нас необычайно красивый ребенок, свидетельство силы нашей любви… Людям кажется, что жить здесь, в городе, — для меня развлечение и удовольствие. Они не знают, как тоскую я о ней, моей Айгерим, моей второй Тогжан…

Абай замолчал. Салтанат, бледная и потухшая, молча склонила голову. Они будто обменялись душевной тайной. Дальнейшая беседа была излишней.

Салтанат, смелая и прямая, пошла навстречу Абаю прямым и смелым путем, недоступным для многих казахских девушек: она сама открыла двери его тюрьмы и освободила его. Но принять несвободную любовь и делить счастье с другой — она не могла. Не мог и Абай, тоскующий по Айгерим, солгать и ответить на чувство Салтанат.

Этой беседой они положили предел взаимной откровенности. Салтанат, овладев собой, подала жигиту домбру.

— Спойте сами эту песню… Негромко — только для меня… — попросила она.

Абай не заставил ее повторять просьбу. Он пропел вполголоса песню, посвященную Тогжан, и потом, не изменяя напева, перешел на другие слова: искренние, мягкие и сдержанные — они рождались тут же и говорили о сегодняшнем вечере. Он пел о лице Салтанат, освещенном лунным светом, о новом чувстве, вспыхнувшем сегодня. Оно незабываемо. Долго будет звенеть о нем домбра акына. Душа друга, навеки оставшегося в долгу, не будет знать измены и бережно сохранит это чувство. Разлука уводит обоих в неизвестность, но и там в памяти акына останется облик близкого друга, обменявшегося с ним душевной тайной. Свято будет сберегаться эта тайна. Она, как драгоценный камень, скрыта в тайниках души и там, не видимая никому, никогда не потеряет своей ценности… Простые и звучные стихи вырывались из самой души Абая и летели к Салтанат в задушевном напеве.

Ербол, сидя в передней комнате, ожидал какого-либо знака от друга. Услышав пение, он велел Баймагамбету зажечь свет, вошел с лампой в руке в комнату Макиш и окинул обоих любопытным взглядом.

Абай и девушка сидели на том же сундуке у окна, где он их оставил, и Абай негромко и спокойно пел песню. На лице его не было того выражения, которое хотелось бы видеть Ерболу… Нет, Ербол не одобрял их. Он просто был недоволен и даже обижен в своих лучших дружеских чувствах…

198