Путь Абая. Том 1 - Страница 269

269

Жестким усом небритым прикрыл ты рот.
Зло — на левой щеке, на правой — добро,
Где же правда — твой разум не разберет!.. —

так начинает свои стихи печальник народа Абай, — и Даркембай видит перед собой его самого и верит ему. Грусть усталой старческой души сливается с печалью поэта.

Дандибай и Еренай просят прочесть их любимые стихи:

Хоть мы уже старцы, хоть мысли печальны, —
в нас жадность сильна.
Беда, коль пойдут наши дети за нами, —
судьба их страшна.
Не радость работы, а зависть и алчность
вселились в сердца.
Не подвиг нам важен, не труд нам приятен,
а мзда нам нужна.

Старики оживляются. Такие песни, рожденные правдой жизни, метко бьющие по давним врагам и насильникам, особенно радуют их: что могут возразить на эти крылатые слова всякие Такежаны, Майбасары, Уразбаи?.. Старики, прослушав, просят повторить еще и еще раз. Им уже мало чтения, они требуют: «Пой!.. Пой как песню!..» — и заставляют юношей хором петь слова Абая. Правдивые слова, внятно звучащие в молодом стройном хоре, восхищают стариков.

— Какие слова, как сказано!.. По всем шестидесяти двум жилам огнем пробегают! — восклицают они.

— Ни один сын казаха не скажет то, что говоришь ты, Абай!.. Так можешь сказать только ты, драгоценный мой, единственный золотой тополь в пустыне моей!.. В глухой равнине чутким рожденный!.. — говорит Даркембай. Он говорит эти горячие слова за всех слушателей, в молчании внимающих стихам Абая…

Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, переписанные, заученные наизусть, поет, как песню, Мухамеджан. Вчера весь вечер он провел в юрте Оспана, пел и читал. Чтобы послушать его, молодежь аула и все соседи-прислужники тесным кольцом облепили юрту снаружи и долго не расходились.

Улжан давно не видела Абая, материнское сердце ее тосковало. Она слушала стихи Абая, не замечая ни входящих в юрту, ни приезжающих гостей. Может быть, к ней, к матери, он и обращался с этими словами:

Вот я рядом с тобой, говорю с тобой снова,
Обновленный душою пойми обновленное слово…

Ее сын осуждал старых невежественных акынов, торговцев словом. Он, как плетью, хлестал тех, кто гонится за чинами:

Беспокойней Тобыкты нет на свете рода:
Хитрецы, дельцы, сутяги — вот отцы народа…

Улжан, удивленная и обрадованная, в глубоком молчании слушала стихи сына. Громкий, неудержимый смех Оспана, вдруг раздавшийся в юрте, словно разбудил ее.

Оспан, по своей привычке, слушал молча, не шевелясь. До сих пор он не вымолвил ни слова, не сказал, хорошо ли это или плохо. А сейчас он вдруг шумно расхохотался, указывая на Такежана и его друзей, сидевших с надутым видом за чашками кумыса.

— Вон, вон они сидят! — сквозь хохот повторял он. — Это о них сказано!.. В точности!.. «Беспокойней Тобыкты нет на свете рода: хитрецы, дельцы, сутяги — вот отцы народа!..»

Рядом с Такежаном сидели Жиренше и Уразбай. Только теперь, взглянув на этих троих, Оспан понял смысл многих стихов Абая. Увидев, что и эти стихи, и слова его обозлили их, Оспан рассмеялся еще громче. Теперь видно было, что он просто издевался над ними, вдруг превратившись в того неукротимого шалуна, каким был в детстве.

— Что с тобой, Оспан? Скалишь зубы, как мальчишка!.. — недовольно буркнул Жиренше. Но Оспан заговорил еще задорнее:

— Во всем Тобыкты больших сутяг, чем вы трое, — поищи не сыщешь!.. Ведь вас-то Абай и бьет палкой по голове! Эй, Жиренше, сознайся честно, разве не правда?

Улжан сочувственно усмехнулась, а потом погрузилась в свои думы. Когда Мухамеджан, прочитав уже много стихов, замолчал, она сказала громко, с глубоким чувством:

— Абай с самого рождения, еще крошкой, всегда был для меня одним миром, а вся остальная родня — другим. Золотой мой слиток, утешение моей материнской души… С ним родилась моя материнская надежда… Вижу теперь: моя надежда выросла в прекрасный тополь! Я могу умереть спокойно: у такой матери, как я, больше не может быть желаний… Великий господь, молюсь тебе, молюсь благодарной молитвой!..

В юрте стояла тишина, все слушали эти горячие материнские слова. Но после молчания заговорил Такежан. Недавнее раздражение против Оспана вспыхнуло в нем с новой силой. Не понравились ему и слова матери.

— Ой, апа! — повернулся он к Улжан. — Ты всю свою душу только одному сыну отдала, потому так и говоришь… А разве нет и без него благородных и красноречивых казахов? И не они ли сказали когда-то: «Слава богу, из нашего рода не вышло ни одного баксы и ни одного акына»? Чему же ты радуешься? Что твой сын стал настоящим баксы — заклинателем?

Жиренше с хитрым злорадством ущипнул ногу Уразбая, лукаво поглядывая на Улжан и беззвучно смеясь. Улжан всю передернуло от слов Такежана. Она быстро повернулась к нему:

— Э-э, ты, наверное, думаешь: оба, мол, мы щенки одной и той же матери! Но я-то вижу, что один из этих щенков растет сказочным Кумаем, а другой — ублюдком-дворняжкой!.. Говори что хочешь, но помни, что ты для меня и ногтя Абая не стоишь!

Гнев охватил старую мать. Ее широкое, круглое лицо, покрытое глубокой сетью морщин, было очень бледно. В глазах, полных слез, краснели кровавые прожилки, и взгляд ее, устремленный на Такежана, был полон презрения.

Такежан схватил камчу и тымак.

— Пошли!.. Уйдем отсюда! — коротко сказал он Жиренше и Уразбаю и буркнул на ходу: — Довольно… Наслушались… Из ума выжила…

269