Путь Абая. Том 1 - Страница 54

На седьмые сутки после выезда из Каркаралинска Кунанбай со свитой достиг западных склонов Чингиса. В пути он не задерживался нигде, кроме ночевок, не останавливался даже на обед.

В этот день путники нагнали трех жигитов, высланных ранее вперед. Зачем эти жигиты опередили остальных, Абай не знал.

Когда на желтоватом склоне возвышенности показались верховые, гнавшие конские табуны, Майбасар воскликнул:

— Вот они!

Действительно, трое всадников оказались жигитами Кунанбая. Они гнали табун — около ста голов. Кони были отборные, сытые, с крутыми загривками.

Кунанбай въехал в середину табуна и остановился, осматривая его.

У Абая мелькнула догадка. Он подъехал к Карабасу и начал расспрашивать его:

— Что это за кони? Чьи они?

— Так это же подношение. Подарки твоему отцу.

— Что за подарки? От кого?

— Маленький ты, что ли? Разве у твоего отца мало подчиненных? Как ты думаешь, куда девались люди, которые в городе толпой ходили за твоим отцом? Что же, отец не должен получать платы за свои труды? Даром, что ли, ему работать? — удивился Карабас.

Абай прекратил расспросы, — теперь он узнал все. Оказывается, проведя долгое время с отцом, он и не подозревал об источниках его богатства…

Ему вспомнился Шоже. «И все, чем живет народ, ворон кривой склюет…» Значит, Шоже знал о Кунанбае больше, чем родной сын, хотя и был в стороне? Видно, он хорошо понимал Кунанбая, если заклеймил его такими словами… «Какой позор!» — подумал Абай. Ему стало так стыдно, как будто сам Шоже стоял сейчас возле него.

Путники опять рысью тронулись вперед. Сегодня они предполагали доехать до аула Кунке, находящегося в Карашокы. Сегодня же вечером они увидят всех своих родных и близких. Но даже мысль об этой встрече не смогла снять с души Абая тяжести.

Чем больше он думал, тем больше темных, постыдных дел открывалось перед ним. Из таких табунов были, наверное, и те пятьдесят голов, которых отогнали в аул Алшинбая. Калым… Значит, и калым за его невесту был собран таким же нечистым путем?..

«Шейка нежная, как пух сокола», — так старались соблазнить его и растревожить его мысль о невесте. Дильда… его невеста… Что происходит?! И чистый, безоблачный мир его юных грез тускнеет… «Невеста!» Это прекрасное, святое слово тоже теряет свой прежний смысл. В нем поднималась обида и за себя и за Дильду. Не только обида — гнев…

Лихоимство — самый тяжелый грех. Он не раз читал об этом в книгах. Лихоимство навеки заклеймило прах знаменитого бия минувших времен — Кенгирбая, несмываемым позором легло на его имя. Позорна добыча, вырванная у безответных людей, сжатых тисками жизни. Если послушать народ или Барласа и Шоже, — это ничем не искупаемый грех… «Дом вседержителя» — мечеть, увенчавшая Кунанбая славой и почетом, — может быть, и она построена на такие же средства? И такая мечеть, возведенная на взятки, продолжает стоять! Не рухнет под тяжестью позора! Больше того, — в ней именем бога, именем пророка возвещают священные слова наставлений и проповеди, мулла с набожным видом читает громким голосом Коран на протяжный бухарский лад!..

До аула Кунке путники доехали только к вечеру. Несмотря на темноту, Абай не остался там с отцом: он отправился в Жидебай в сопровождении Жумагула и всю дорогу нетерпеливо гнал коня. Они ехали то вскачь, то крупной рысью.

Было поздно, но матери Абая еще не ложились спать и даже не принимались за ужин, когда мимо их окон пролетели верховые, встреченные лаем собак.

Высокий, возмужавший юноша с салемом переступил порог. У него обветренное лицо, как у настоящего бывалого путешественника, солидная походка, сдержанные движения.

При его появлении весь Большой дом в Жидебае встрепенулся от радости.

— Абай!

— Абай-жан!

— Родной мой!

— Ягненок мой черненький! Абай-жан! — раздались ото всюду возгласы. Его встречали с шумной радостью.

Все были здоровы, в доме было все благополучно. Бабушка и мать чувствовали себя отлично. Они наперебой принимались целовать его. Оспан тоже еще не спал. Взвизгнув от радости, он вскочил с места, шлепая себя по бедрам.

— Давай гостинцы! Ну-ка, где сладкое? Давай скорее! — приставал он к Абаю, мешая ему поздороваться с матерями, с Габитханом и Такежаном. Он шарил у Абая за пазухой, залезал в карманы.

После возвращения из города Абай около недели безвыездно прожил дома и даже не ходил гулять. Особенно он избегал встречи с отцом. До Жидебая доходили слухи, что в Карашокы происходит большой сбор, что аул Кунке переполнен гостями, что прибыло множество людей, приехавших узнать о здоровье мирзы. Но из Жидебая поехал к Кунанбаю один Такежан, едва услышал о подаренных отцу конях.

— Говорят, кони отборные! Конечно, Кудайберды заберет себе самых хороших, — говорил он, завидуя своему старшему брату от другой матери, Кунке. — Я тоже отберу себе и приведу! Посмотрим, чьи будут лучше!

Он уехал в Карашокы и задержался там.

Абай целыми днями рассказывал матерям и Габитхану обо всем, что видел и слышал в Каркаралинске. Послушать его заходила и младшая мать, Айгыз.

Абай сообщил о примирении с Божеем, но о передаче тому ребенка не обмолвился ни словом. Страшное решение тяжелым камнем лежало у него на сердце. Пусть об этом говорит отец, а он, Абай, не в силах омрачать радость, с которою встретили его матери. Что будет с ними, когда они узнают об этом от отца, — покажет время. Но, если горькая весть дойдет до них сейчас, из уст Абая, они могут поднять плач, впасть в отчаяние, наговорить лишнего. Лучше пока молчать и не мучить их.