Путь Абая. Том 1 - Страница 63

И Байдалы махнул рукой.

В юрте было тихо. Костер ярко пылал. Длинные языки пламени лизали дно большого котла, в котором варился сыр. Кислое молоко, сгустившись, тяжело булькало, вздымаясь медленными большими пузырями. Байдалы говорил, а Абай не сводил глаз с клокочущей в котле массы… Не так ли клокочет возмущение, доведенное до крайних пределов? Как этот кипящий котел, оно бурлит не в одном месте, — негодование прорывается то тут, то там. Вот она, обида Кулиншака, горькие слова Суюнбика, ненависть Божея… А теперь — Байдалы…

Речь Байдалы была сдержанна и скупа, но сколько глубоких ран он затронул, сколько горьких дум оживил, сколько запутанных узлов задел! В короткой его речи — долгие годы раздоров, упреки и обвинения, собранные по каплям, неоспоримые, доказанные…

Внешне Абай держался спокойно. Он даже виду не подал, согласен он с Байдалы или нет, — его дело выслушать и запомнить. Он поднял свою плеть, надел малахай и хотел уже попрощаться с хозяином, но Байдалы снова пошевелился, как бы желая говорить еще. Абай опять снял малахай.

Старики умеют хранить невозмутимость и таить на дне души заповедные клады глубоких дум, но такую мгновенную смену бури и спокойствия, такую силу воли и умение владеть собою Абай встретил впервые. Байдалы, только что кипевший от возмущения, неожиданно заговорил совершенно мирно:

— Ты, наверное, часто видишь Каратая? Что и говорить — золото, а не человек! Жаль, что он из маломощного Кокше, — родился бы он в Иргизбае, далеко бы пошел!

Помолчав, он продолжал:

— Как-то раз мы — Каратай, Божей, Байсал и я — говорили о разных делах, а потом кто-то задал вопрос: «Кто из тех, кого мы знаем, самый щедрый?» Все задумались. Байсал, как лесной зверь, лежал и жмурился на солнцепеке. На вопрос ответил Каратай. «Самый щедрый — Кунанбай», — сказал он. Немного погодя был задан другой вопрос: «Кто самый красноречивый?» Ответил опять Каратай: «Самый красноречивый — Кунанбай». Вот мы миновали два перевала и спросили в третий раз: «Кто лучше всех?» И в третий раз ответ был дан Каратаем. «Лучше всех — Кунанбай», — заявил он. Тогда Байсал поднял голову с подушки и крикнул ему: «Эй, лиса, что ты плетешь? Кунанбай — щедрый, Кунанбай — красноречивый, Кунанбай — лучший… Чего же тогда мы задираем нос и боремся с ним?» Каратай ответил тут же: «Ой, боже мой, разве пороки Кунанбая нас мучают? У него все добродетели, не хватает только милосердия, — потому мы и в раздоре…» — И Байдалы пристально посмотрел на Абая. — Ты, как я вижу, разбираешься в словах. Вероятно, твой отец не слыхал об этом разговоре. Расскажи ему. Каратай не раз был свидетелем его безжалостной жестокости — разве все перечтешь? — и жигитеки тоже изо дня в день видят и знают, каков он… Слова «прощаю» нам, видно, не услышать от него до самой смерти!

Байдалы замолчал.

На обратном пути Абай нигде не хотел останавливаться. То, что он услыхал сегодня, было и тяжело и поучительно. Отъехав от аула, он повернулся к Карабасу.

— Давай поскачем наперегонки! — предложил он.

Карабас не был любителем скачек, но, чтобы добраться до Карашокы засветло, следовало поторопиться, да и вороная кобыла его была не хуже абаевского Аймандая.

— Ну что ж, давай! — согласился он и помчался вперед.

Они долго скакали. Соперники опережали друг друга, но ни один не сдавался. Когда Карабасу удавалось вырваться вперед, он предлагал остановиться, но Абай стегал своего Аймандая и кричал, догоняя: «Гони, гони!» — и скачка продолжалась. Карабас подумал: «Здорово задел его Байдалы… Ишь как загорелся!»

Перед самым закатом, взмылив коней, они доскакали до Карашокы.

За аулом возвышался каменистый холм, и на нем Абай увидел отца, сидящего с Майбасаром. Абай спрыгнул с коня, бросил поводья Карабасу и поспешил к холму.

Кунанбай понял, что сын летел вскачь всю дорогу. Буланый иноходец дышал тяжело, бока его раздувались, он не мог успокоиться, рвал и тянул коновязь. Для опытного глаза Кунанбая этого было достаточно, чтобы понять, как Абай мчался.

Но не это остановило внимание Кунанбая. Он не был мелочен и не надоедал детям упреками — загнал, мол, коня. Он не бранил их и в том случае, если конь под ними начинал хромать или даже падал: что ж, быстрая езда — обычное увлечение в молодые годы!

Кунанбая занимало другое: Абай даже не зашел домой и сразу поспешил к отцу. Кунанбай внимательно посмотрел на сына. Глаза юноши блестели, щеки пылали, ноздри раздувались. Что за перемена произошла в нем? Слишком он был не похож на обычного спокойного Абая…

Сын подошел, и Кунанбай спросил его:

— Что с тобою? Чем ты так взволнован? Расскажи, что случилось.

Абая удивило, что отец сразу понял его состояние. Он присел около Кунанбая и слово в слово передал весь разговор с Байдалы.

Рассказывая, он пристально следил за отцом. Сначала Кунанбай слушал терпеливо. Но при словах: «Чем провинились мы, жигитеки?» — он нахмурился и уставился на сына пронизывающим взглядом, словно стараясь ответить себе самому на вопрос: «А сам-то Абай как смотрит на это?»

Взгляд отца не смутил юношу: он не только сумел передать всю тяжесть обиды рода Жигитек, но как будто присоединил к словам Байдалы и свои собственные доводы. Наступил час, когда отцу довелось стать лицом к лицу с сыном и объясниться до конца.

Абай закончил салемом рода Жигитек, полным угрозы. Кунанбай молчал по-прежнему. Тогда, выждав, юноша передал и последний рассказ Байдалы о словах Каратая. «Теперь-то уж он должен заговорить! — решил Абай. — Но как и что он скажет?..» И Абай с нетерпением ждал ответа.